Ну, чо,
честно удавили свой алкогольный порыв.
Много лет назад я видела на торфоразработках в Шатурском районе очень странный памятник: гипсовый Ленин беседовал на скамеечке с гипсовым Горьким. В сюжете ничего ненормального не было (все знают, что они дружили), но что-то в памятнике безумно напрягало. В конце концов я пригляделась и обнаружила, что на самом деле с Лениным беседовал вовсе не Горький, а Сталин, но ему открутили голову и приделали другую. Поэтому скульптурный Горький сидел слегка развалясь, в широченных штанах с лампасами, в шинели, с которой были аккуратно сбиты погоны, и задумчиво сцепив руки на животе. Голову ему приделали неудачно: из обстоятельного воротника торчала длинная тонкая шея, с наклоном вправо, - писатель словно изо всех сил тянулся к своему учителю, повернувшись к нам в профиль, хотя учитель на него даже не смотрел. Взгляд его философски устремлялся вдаль, к торфяным болотам. Голова Сталина, судя по его позе и рудиментам шеи, тоже никуда не тянулась, - он так же расслабленно смотрел вперед, думая о своем, - как и подобает равному в беседе с равным. Именно нервность писательской головы и его явное желание быть услышанным придавали скульптуре странность, иначе ни у кого не возникло бы желания ее рассматривать и думать, что тут не так.
Это я к тому, что кто-то теперь будет смотреть на этого мыша и терять отведенное на пазлу время, стараясь понять, в чем тут диссонанс. И ведь фиг догадается, бедняга, - мы, в отличие от шатурских скульпторов, следов не оставляем.
Много лет назад я видела на торфоразработках в Шатурском районе очень странный памятник: гипсовый Ленин беседовал на скамеечке с гипсовым Горьким. В сюжете ничего ненормального не было (все знают, что они дружили), но что-то в памятнике безумно напрягало. В конце концов я пригляделась и обнаружила, что на самом деле с Лениным беседовал вовсе не Горький, а Сталин, но ему открутили голову и приделали другую. Поэтому скульптурный Горький сидел слегка развалясь, в широченных штанах с лампасами, в шинели, с которой были аккуратно сбиты погоны, и задумчиво сцепив руки на животе. Голову ему приделали неудачно: из обстоятельного воротника торчала длинная тонкая шея, с наклоном вправо, - писатель словно изо всех сил тянулся к своему учителю, повернувшись к нам в профиль, хотя учитель на него даже не смотрел. Взгляд его философски устремлялся вдаль, к торфяным болотам. Голова Сталина, судя по его позе и рудиментам шеи, тоже никуда не тянулась, - он так же расслабленно смотрел вперед, думая о своем, - как и подобает равному в беседе с равным. Именно нервность писательской головы и его явное желание быть услышанным придавали скульптуре странность, иначе ни у кого не возникло бы желания ее рассматривать и думать, что тут не так.
Это я к тому, что кто-то теперь будет смотреть на этого мыша и терять отведенное на пазлу время, стараясь понять, в чем тут диссонанс. И ведь фиг догадается, бедняга, - мы, в отличие от шатурских скульпторов, следов не оставляем.